Дискуссия после "Острова" Павла Лунгина

После публикации в обзоре "Кино" рецензии на фильм Павла Лунгина "Остров", наша читательница Виктория Майская прислала в адрес журнала любопытную статью Дмитрия Ольшанского, а позже, по нашей просьбе, и свой комментарий к этой статье. Мы с удовольствием предоставляем читателям возможность ознакомиться с двумя взглядами-размышлениями по поводу нашумевшего фильма, и очень рады появлению в наших рядах нового талантливого автора - Виктории Майской.

****

Дмитрий ОЛЬШАНСКИЙ

Рецензия на фильм «Остров» Павла Лунгина

Познающий себя самого и свои аффекты ясно и отчетливо любит Бога, и тем больше, чем больше он познает себя и свои аффекты.
– Бенедикт Спиноза «Этика». Теорема 15

Душевная история человека, длящаяся от преступления к покаянию, несомненно, является основной темой русской классики, вариации на которую являются неким беспроигрышным и одновременно довольно рискованным ходом, который и совершает фильм Павла Лунгина «Остров» . Он принимает ту ответственность перед традицией, которая устами Достоевского и Толстого задавалась вопросами о внутренних мотивах, приводящих человека к богу, о раскаянии за вину как основе всякой религии, об истиной вере, которая мало что общего имеет с соблюдение церковных ритуалов, и сполна оправдывает эти ожидания.

Совершающий чудеса старец, юродивый, который «книг учёных не читал» и посылает на дощатом кораблике «прошение царю небесному», – вполне созвучен героям классической литературы.

Основную душевную проблему отца Анатолия следовало бы искать в его идентификации с агрессором: нацист некогда заставил его выполнить свою волю и застрелить капитала Тихона, так и сам отец Анатолий – усвоив этот сценарий – заставляет других людей подчиняться своей воле. Однажды сам оказавшись на месте объекта, отец Анатолий попадает в зависимость от этой краеугольной фантазии о наслаждении другого, делается его насладником. Как велико было то наслаждение нациста, как избыточно оказалось оно в глазах отца Анатолия, что оно по прошествии многих лет так сильно манит его, внушает ему такую зависть и отец Анатолий хочет получить хоть малую толику, подобие того наслаждения, которое имел немецкий офицер. И отныне он сам ставит себя на место господина, которому другие – лишённые субъективности – отданы в подчинение. Поэтому он вообще не задаётся вопросом о желании другого, а подчиняет и властвует, программируя молодую девушку на то, что, её «и так никто за муж не возьмёт, вон на роду написано», или принуждает вдову, тридцать лет ждавшей мужа, поверить в его выдуманные реконструкции и отправиться во Францию к своему якобы выжившему супругу: «Что смотришь – исполняй… Если мужа любишь – исполняй предначертанное», – приказывает он, как бы вторя фашистскому «Du ist!».

Тот же самый сценарий наслаждения мы видим в диалоге с молодой девушкой, намеревающейся сделать аборт. Отец Анатолий говорит, что сам совершил убийство и одно это даёт ему право вершить её судьбу, является достаточным основанием для того, чтобы занимать место господина и внушать ей свою волю. Как и нацист из его прошлого, он стремится отнять у другого самую большую его ценность, ту ценность, которую для него самого составляла жизнь друга, для матери составляет её хромой сын, для страдающего ревматизмом – матрас и мягкие сапоги, – всякий раз верша свою волю безапеляционно и с полным небрежением по отношению к другому человеку. Другие люди для него суть только объекты наслаждения, которыми он может манипулировать, как заблагорассудится: или заставить продать всё имущество и отправить во Францию или травить угарным газом или разлучать ребёнка с матерью – он практикует разнообразные и всё более изощрённые способы утверждения своей абсолютной власти в попытке реконструировать сцену убийства Тихона, столь травматично-насыщенную для отца Анатолия. Место нациста, наслаждающегося господина – именно в зависти к нему пребывает отец Анатолий, проецируя эту зависть на неких воображаемых «завистников» – становится объектом его притязаний, именно борьбу за него он ведёт с другими людьми.

Быть может, главным героем фильма, к которому обращены все реплики, имя которого произносится чаще всего, является сам господь бог. Бог явленный в трёх ипостасях, трёх дискурсах, трёх представлениях: бог Филарета, бог Иова и бог Анатолия, – не даром все сцена молитв строятся на противопоставлении трёх этих персонажей. Отец Иов задаётся вопросом о желании бога – почему он не принимает его жертву? – у его бога есть загадка, принципиально неразрешимая загадка его желания: бог волен принять одного и отторгнуть другого, руководствуясь одному ему известными принципами. Но какова божественная логика, почему господь избирал Авеля и отринул жертву Каина? – Именно вокруг вопрошания о желании бога, пути которого для отца Иова, как и для всякого невротика, остаются за семью печатями, и строится его собственный фантазм.

Аналогичным образом ведёт себя и отец Филарет, который идентифицируясь с отцом Анатолием, пытается узнать секрет истинной веры, следовать тем непонятным и двусмысленным знакам, которые даёт ему господь. «Пожар-то этот, думаю, знаком мне был, чтоб начал я подвижничество. Ты как считаешь?» – спрашивает он мнения отца Анатолия так, словно тот знает смысл произошедшего наверняка, осведомлён о желании бога. Как и отец Иов, Филарет стяжает знания (которое приписывает отцу Анатолию), он озабочен поиском бога и на этом пути он претерпевает ряд изменений, открывает для себя нечто новое, а потому мы можем наблюдать динамику развития этого субъекта. Открыть что-то новое может только тот, кто сомневается. Поэтому развитие оказывается возможным для отца Филарета именно потому, что у него нет достаточной уверенности относительно желания господа бога, нет постоянной связи (ligio) с богом; он говорит о себе: «Смерти испугался, маловерный. Не готов, значит, я к встрече с господом нашим. Испугался без покаяние перед смертью остаться. Добродетели во мне мало, а грехов много». Его вера недостаточна, он не чувствует себя объектом восприятия господа, не готов к этой встрече, поэтому он так чуток ко всяким двусмысленным знакам, поиск его продолжается так интенсивно и приводит его к важным открытиям. Тогда как для отца Анатолия невозможны ни сомнение, ни поиск, ни приобретение нового знания, поскольку все его открытия уже состоялись; его душевная структура обладает целостностью, она неизменна и костна.

Отец Анатолий заявляет о себе как богоизбранном человеке, знающем волю господа. Бог Анатолия, напротив, не обладает тайной, его воля очевидна (поэтому отец Анатолий без доли сомнения может заключить «боженька добрый, он поможет»), его желание имеет одно толкование, и сам отец Анатолий позиционирует себя как носителя откровения, святого старца и знатока господского желания, что и даёт ему право так безоговорочно подчинять своей харизме других людей, и братьев и мирян. Душевная реального другого человека не имеет для него значения, поскольку он уверен – и вера его абсолютна, в отличие от иных братьев – окончательно убеждён в том, что только он избран богом, он отождествляет себя с Авелем, тогда как другим отводит роль «завистников», которые могли бы намазать ручку его двери сажей. Механизм проекции работает таким образом, что свою собственную зависть он приписывает другим людям и направляет на себя: это не я завидую, это мне завидуют, как Каин завидовал Авелю. Об этом свидетельствуют его реплики: «Если злословят вас за имя христово, дух божий почиет на вас», «блаженны вы когда будут гнать и поносить вас и всячески неправедно злословить за имя мое». Иными словами, он представляет себя в образе оклеветанного, олжесвидетельствованного, изгнанного, претерпевающего мучения, а значит, являющегося носителем истинной веры, блаженного (т.е. испытывающего блаженство, и одновременно претерпевающего блажь, произвол другого). Но кто же может поносить и всячески неправедно злословить и производить эти гонения на отца Анатолия? – Только он сам. И наилучшим орудием этой травли является его собственная измышлённая вина, и отец Анатолия пользуется этой онструкцией наилучшим образом. Поддерживая представление о собственной греховности, претерпевая само-злословие и само-гонения (проецируемые на неких завистников) отец Анатолий создаёт для себя идеальные, блаженные отношения богом, связь с которым никогда не прерывается, и от имени которого, следовательно, может говорить только он один.

На предложение отца Филарета постричь его в схиму, отец Анатолий отвечает: «жил земной жизнью, живот свой от правосудия спасал, а теперь от всего отречься?» Действительно, он не может отречься от своего комфортного мира, где его считают святым и где никто не сможет отнять у него ни его ритуалов навязчивости, ни засаленной фуфайки, ни утреннего променажа за мёрзлым углём, ни столь необходимого ему чувства вины, – всех тех атрибутов отшельника, которыми отец Анатолий сам себя в обилии наделил. Грех – это и наиболее удобное алиби за ту трусость перед жизнью и бессилие что-либо в ней изменить, с другой стороны, он, действительно, не может отказаться от своей dolce vita, единственно удобоваримого способа компенсировать свою психотическую структуру посредством бредового новообразования.

Санкт-Петербург
27 января 2007

Дмитрий Ольшанский
психоаналитик (Санкт-Петербург)
+8 905 2609017
olshansky@hotmail.com

****

Виктория МАЙСКАЯ

Женское наслаждение между Богом и Телом

Женщина влюблена в чёрта. Вы думаете, что она глядит на этого толстяка со звездою? Совсем нет, она глядит на чёрта, что него стоит за спиною.
Н.В. Гоголь «Записки сумасшедшего»

Мужчина склонен выводить формулу наслаждения из идеи Бога: дескать, только Он обладает наибольшей полнотой бытия и может дать человеку наивысшее ощущение реального. Нет смысла говорить о том, что наслаждение идеей – это традиционно мужское представление, игнорирующее представление телесное. И, тем не менее, Бог, по мысли Дмитрия Ольшанского, оказывается субъектом всякого наслаждения.

Задаваясь вопросом о женской формуле наслаждения, мы повторим за Достоевским: а что, если Бога нет? Что произойдёт, если последняя гарантия реальности истечёт или окажется недействительной? Является ли Бог единственной гарантией и последней опорой мироздания? Наконец, вписывается ли женское наслаждение в структуру отношений человека и Бога?

Если Бога нет, то всё позволено – отвечает литературный герой. Делай, что хочешь. Однако любое действие основывается на убеждении. Самый закоренелый преступник всегда имеет достаточно твёрдые нравственные убеждения, которые не всегда согласуются с общественными устоями или уголовным кодексом, но составляют его «внутреннюю мораль», которая иногда может вызывать нашу симпатию при том, что все мы осуждаем преступный образ жизни. Вспомнился мне головорез из «Криминального чтива», который отпускает с миром своего заклятого врага (Брюса Уиллиса) за то, что тот спас ему жизнь. Благородный поступок. И как моментально рушится образ лихого красавчика Фокса (из «Места встречи изменить нельзя»), когда тот, спасаясь от погони, швыряет официантку в окно. Но даже он на допросах не сдаёт своих друзей. Каждый из них имеет собственную «внутреннюю мораль», «внутренний закон» жизни, который действует, быть может, ещё более безоговорочно и жёстко, чем для обычного человека. Каждый так или иначе имеет свою собственную идею Бога, свой собственный идеал, свою собственную нравственность.

Выходит, что если Бога нет, при всём уважении к классикам, не позволено вообще ничего. Если нет «внутренней морали», нельзя совершить ни доброго, ни злого поступка, вообще любой поступок оказывается невозможным. Как поступать, если неизвестно, что хорошо, а что плохо? Если нет того базового условия нравственности или различия между желаемым и запретным. Иным словами, если нет Бога, то нет и желания, а значит - не существует того внутреннего мира человека, в котором он принимает решения, выносит суждения, думает и строит планы. Всё то, что помогает человеку развиваться.

Если уж апеллировать к психоанализу, рассуждая об этике, как это делает Ольшанский, не лишним будет вспомнить о реальном телесном наслаждении, которое не сводится к религиозным идеям и необъяснимо при помощи этических категорий. Женское наслаждение не вписывается в идеальную структуру божественного разумения, «морали внешней» или «морали внутренней», оно вообще находится по ту сторону добра и зла. Женское наслаждение конкурирует с Богом (может быть, поэтому во всех религиях монахам запрещено вступать в половые отношения), оставаясь таким же непознанным. Известно, что Фрейд умер со словами, что он познал все тайны человеческой души, но так и не узнал, чего хочет женщина.

Наслаждение подрывает сами основы знания, логики, порядка, выводя человека к предельным рубежам его бытия или небытия. Женское наслаждение разрушает представление о потустороннем, выводя на свет наличие реального тела: Бога никто никогда не видел, о нём можно только догадываться, верить в него, узнавать из вторичных источников, тогда как телесное наслаждение всегда очевидно, оно бьет в глаза и не может обманывать.

Стало быть, диалектика мужского и женского начал состоит в следующем: либо телесное наслаждение, либо желание Бога. Там, где есть Бог, там не наслаждение и наоборот. Собственно, основной антитезис к статье Дмитрия Ольшанского состоит в том, что нельзя наслаждаться Богом, идеей, представлением, можно наслаждаться только реальным телом.

Виктория Майская
ubw@list.ru