Моника

Эделева Елена

Её звали Моника. И этот факт всегда доставлял ей массу неудобств и даже страданий. Начиная с детского сада, когда малышку называли не иначе, как пани Моника, и заканчивая сегодняшним днём, когда, казалось бы, нет недостатка в экзотических именах. Но затеряться среди Архипов, Виолетт и Ян ей так и не удалось. Однако самые жуткие дни она пережила во время известного скандала с Биллом Клинтоном и его секретаршей. Каждое утро, просыпаясь, Моника мечтала о том, чтобы её имя волшебным образом изменилось на что-либо простое и милое, и только это - другое - имя знали бы люди. От официальной смены имени через ЗАГС она, подумав, раз и навсегда отказалась. Во-первых, для всех родных, друзей и знакомых она всё равно останется Моникой. И Какая-нибудь "Светлана" применительно к ней будет выглядеть смешно, да и пересудов это вызовет не меньше. Во-вторых, ей не хотелось обижать родителей, для которых её имя не было данью экзотике, а расшифровывалось, мешая русский с греческим, как "Моя победа", потому что её рождение для родителей и впрямь было победой: над возрастом, страхами и опасениями по поводу здоровья ребёнка. Незнакомым же людям она всегда представлялась просто Никой.

Борис Аркадьевич встал из-за стола и подошёл к окну. Там, за окнами корпуса поликлиники, сновали люди с озабоченными лицами. Борис Аркадьевич работал в этой поликлинике уже четвёртый год и, в общем, к таким лицам привык: редко кто забредает в окрестности их многопрофильной районной больницы в добром здравии и весёлом настроении. Медсестра Моника, несмотря на своё забавное имя, очень серьёзная и ответственная, уже ушла. Он сам задержался, чтобы посмотреть ещё раз свои записи по истории болезни, если так можно это назвать, одной пациентки - Нины Самохиной. Случай был любопытный, требующий нестандартного подхода. Но тем интереснее был он для его уже почти сформировавшейся докторской диссертации. Эта затюканная обыденностью жизни тётка обратилась к нему по поводу мучавших её снов, после которых она не могла нормально существовать в раз и навсегда заданном ритме жизни провинциального городка: дом - работа - дети - кухня - огород. Иногда, с годами всё реже и реже, случался, конечно, секс с мужем, которых сам был пунктом того же графика, что и дети. И вот к ней, перешагнувшей сорокалетний рубеж, вдруг во сне стали приходить такие видения, что от избытка эмоций она стала худеть, в глазах появился лихорадочный блеск. Нина часто молча застывала вдруг посреди дел и забот, словно прислушиваясь к тому, что творилось у неё внутри. И домашним, и сослуживцам стоило больших усилий вернуть её в реальность. Это мешало работе и ведению хозяйства. Да и окружающие, на первых порах смотревшие на неё с удивлением, всё чаще теперь раздражались и нервничали, а то и вполне недвусмысленно крутили у виска. И она решилась, пошла к этому столичному доктору, о котором судачили все кумушки их городка. Да и то правда, Борис Аркадьевич, которого неведомо каким ветром занесло из столицы (этот факт стал известен всему городу благодаря Верочке из отдела кадров больницы) несколько лет назад, так и не стал своим среди жителей городка: неизменно вежлив, опрятен, скромен, хороший доктор, но словно отделён от окружающих его невидимой стеной. Кроме анкетных данных да некоторых бытовых привычек, о которых рассказывала его квартирная хозяйка Лидия Михайловна, больше ничего о нём узнать так и не смогли. Говорили, что осталась у него жена-красавица в Москве, да то ли сын, то ли дочка. Но за все годы, что он провёл в их городке, никаких писем он не получал, только бандероли с книгами. Иногда звонил в Москву. Но, судя по услышанным Лидией Михайловной фразам, разговоры, в основном, велись на профессиональные темы. С местными докторами он тоже близко как-то не сошёлся, хотя поддерживал со всеми ровные дружелюбные отношения. П потому Нина, как это бывает со случайными попутчиками в поезде, выложила ему всё как на духу. И про свои сны - видения, и даже про то, в чём и себе-то не сразу призналась: что никогда в жизни не было ей так хорошо и сладко, как в этих снах.

Неожиданно мысли Бориса Аркадьевича с пациентки перескочили на стройные, красивой формы ноги медсестры Моники. "Тьфу ты, чёрт! - раздражённо подумал он. - Седина, что называется, в бороду…"

Насчёт седины он явно кокетничал: в свои 35 лет Борис Аркадьевич выглядел едва на тридцать. А несколько седых волосков, может и проглядывавших где-то в густой шевелюре, только прибавляли ему шарма и обаяния. Пациентки его обожали и боготворили. Наиболее решительные пытались брать крепость штурмом. Однако ни им, ни прекрасным представительницам медперсонала больницы крепость "Боречка" (так за глаза ласково называли его поклонницы), так и не покорилась.

Моника шла по весеннему городу, стараясь обходить огромные лужи, вольно раскинувшиеся на давно не знавших ремонта тротуарах. Это мешало сосредоточиться. А ей очень хотелось разобраться в том, что мучило и волновало её вот уже в течение нескольких месяцев. Откровенно говоря, в глубине души она отдавала себе отчёт в том, что причиной её взъерошенных эмоций был Борис Аркадьевич. О! Она прекрасно сознавала, сколько невидимых баталий велось вокруг его персоны в больнице! Когда её, недавнюю выпускницу медучилища, неожиданно направили работать в кабинет невропатолога, она даже не предполагала, какую бурю это вызовет в больнице. Уходящая в декрет Леночка Янковская, проработавшая с Борисом Аркадьевичем все три года его пребывания здесь, передавая Монике дела, хитро посмеивалась и советовала "держать оборону". Однако оборону пришлось держать не от доктора, как предположила Моника. Лавина насмешек - и дружелюбных, и не очень - на неё обрушилась со стороны коллектива, особенно женской его части. Одни не могли смириться с её близостью к "крепости". Другие подшучивали над "Борисом и Моникой", намекая на сходство имён с американской "сладкой парочкой". Осознавая всё это, Моника изначально, по присущей ей женской мудрости, установила в общении с доктором дистанцию. Её сдержанность и сугубо официальный тон общения сначала несколько обескуражили, казалось, Бориса Аркадьевича, привыкшего к смешливой Леночке. Но потом он привык. Да и страсти в коллективе понемногу улеглись: поведение новенькой не давало повода пересудам. Хотя были и такие, кто так и не смог смириться с существующим положением дел. Теперь им казалось, что и эта холодность Моники подозрительна. Что это только ширма, чтобы скрыть истинные взаимоотношения доктора и медсестры. Взаимоотношений, во всяком случае тех, о которых подозревали кумушки, не было. А вот особое отношение Моники к Борису Аркадьевичу было. Себе самой лгать было трудно. И с каждым днём всё труднее и труднее давались ей и этот спокойныё тон, и как бы не выражающий ничего личного взгляд. Она даже подумывала: а не найти ли ей, от греха подальше, какое-нибудь другое место работы? В принципе, предложения были. Вот недавно приятельница, работавшая в роддоме, говорила, что у них в скором времени освобождается ставка в дородовом отделении. Не так интересно работать, конечно, как здесь. Но… Но и риска окончательно влюбиться в этого странного доктора гораздо меньше. А этого - любви - она боялась. Моника была цельной натурой. Из тех, кто если уж влюбляется, то это как в омут головой: глубоко и навсегда.

Нина Павловна после посещения доктора пришла домой в страшном смущении: ей было мучительно сознавать, что теперь в её тайну посвящён посторонний человек. Хоть и был этот человек связан профессиональной тайной, но вдруг? Что, если он с кем-нибудь поделится её сокровенными переживаниями? Тогда ей точно не будет жизни в этом маленьком городке. Здесь новости распространялись молниеносно. Да и как тому не быть, если новости с телеэкранов лишь в самой незначительной доле имеют отношение к жизни заштатного городишки. А потому представляют мало интереса для горожан. Но уж всякий живущий здесь, по соседству, это как близкий родственник: что с ним происходит - имеет непосредственное отношение к каждому. Больше всего Нина боялась, что про её сны узнают дети. Дочка почти взрослая, семнадцать уже. Сын тоже вымахал выше матери в свои четырнадцать. "Ох, стыдобушка! - сокрушённо думала Нина Павловна. - Того гляди бабкой стану, а всё туда же". Но в этот момент её захлестнула волна воспоминаний о сне, увиденном накануне, и истомою налилось её тело. Бухнула в мойку недомытую тарелку, уткнулась лицом в ладони, да так и просидела на табурете в кухне, пока не прибежал с тренировки вечно голодный сын. Только тогда и очнулась, вернувшись к повседневным своим обязанностям.

В один из майских дней, когда пациентов за весь день раз-два и обчёлся - все на огородно-садоводческом фронте, Моника, разомлев от пригревавшего ей спину солнца, не заметила, как задремала. Борис Аркадьевич что-то писал в толстой тетради, которую неизменно носил с собой каждый день в потёртом кожаном портфеле. Неожиданно Моника открыла глаза и задала, адресуясь неизвестно к кому, странный вопрос:

- Они, когда спят, почти как люди, правда?
- Кто? - изумлённо вскинул брови Борис Аркадьевич.
- Кошки, - смутилась Моника. Она и сама не ожидала, что её вопрос прозвучит вслух. Да ещё в присутствии доктора. И принялась, словно оправдываясь, сумбурно объяснять:
- Кошки, когда спят, посапывают, и даже похрапывают, как люди. Правда, правда, у меня такая кошка смешная. Она спит со мной, как маленький ребёнок. Прижмётся, лапу и голову на плечо мне положит и умильно так сопит. И вздрагивает во сне, словно ей что-то снится. Они правда сны видят, как Вы думаете?

- Наверное, - пожал плечами Борис Аркадьевич, с интересом разглядывая всегда сдержанную Монику. - Я как-то никогда об этом не задумывался. Да и животных у меня не было.

Борису Аркадьевичу вспомнилось, как просила дочка, когда ей было годика четыре, завести ей маленького котёнка или щеночка. Но Марина, его бывшая жена, даже слышать об этом не хотела.

- Ещё чего, - говорила Марина, полируя свои невероятной длины ногти. - Что мне, делать больше нечего, как возится с котятами-щенятами? У меня нет ни времени, ни желания ухаживать за ними. А вы не способны это делать. Одна - в силу возраста, другой - из-за графика своей работы. Ты же дежуришь круглые сутки, так? - подытожила она разговор на эту тему.
Спорить с Мариной Борис не умел и не хотел. Всё равно она осталась бы при своём мнении. Тем более, новый жилец мог бы вызвать и другие болезненные для него укоры. В том смысле, что его зарплаты и на семью-то не хватает уж не до излишеств. Впрочем, дорогостоящие походы к косметологам и в шикарные магазины Марина излишествами считать отказывалась.

- Я - молодая женщина. Красивая, между прочим. И собираюсь таковой оставаться. А если у тебя не хватает на меня денег, то это твоя проблема. В конце концов, мне помогают родители. Ты бы мог уйти в частную школу или открыть частную практику. Сейчас модно ходить к психоаналитика. И они очень хорошо зарабатывают.

Борис Аркадьевич и рад был бы открыть частную практику, да только для этого опять же нужны были деньги. И не малые. Одалживаться у родителей Марины он категорически не хотел. Они и так постоянно напоминали ему о том, в какую обеспеченную семью он вошёл. Он, мало зарабатывающий доктор, не имевший к моменту их знакомства ни квартиры, ни даже перспектив её обретения.

"И как меня угораздило жениться на Марине? И как её, столичную штучку, угораздило в какой-то момент влюбиться в меня и настоять на браке? Или ей это только прибрезжило, что она влюбилась?" - не раз горько думал Борис Аркадьевич. Если бы не скорое после свадьбы рождение дочки, он давно уже покинул бы этот помпезный, словно выставленный на всеобщее обозрение дом.

- Борис Аркадьевич, - ворвалась в его воспоминания Моника, - у Вас на завтра только Самохина записана. Можно я возьму отгул? Надо родителям с огородом помочь.
- Конечно, Моника. Я не возражаю, - он взглянул на часы, - да и сегодня приём уже заканчивается, Вы можете идти.

Моника согласно кивнула, собрала в аккуратную стопочку лежавшие на столе карточки, сунула в сумку снятый халат и, попрощавшись с доктором, выпорхнула из кабинета.

Борис Аркадьевич с тоской посмотрел ей вслед, затем в раскрытую тетрадь. Там мало разборчивым почерком была описана история Нины Самохиной. "В пору описывать свою историю, - мелькнуло в голове. - С названием что-то типа "Врач-отшельник в провинциальном социуме". Бред."

Он и в самом деле в эти четыре года жил почти как отшельник, если за отшельничество принять сознательное уклонение от всяческого рода удовольствий. Работа, вялотекущее писание диссертации - больше для заполнения свободного времени, чем от желания, - и чтение. Вот составляющие его бытия в этом районного значения городе, за вакансию в котором он ухватился не раздумывая, сразу после развода. Городок был пыльным и скучным, притулившимся к трассе из столицы страны на восток. Со смешным кафе на въезде, имевшем на фронтоне гордую вывеску "Карфаген" и плохо прорисованную маску египетского фараона. Ему было всё равно куда ехать. Главное - подальше от Марины и её язвительных комментариев. Получилось, что подальше вышло и от маленькой дочки. А он скучал. Ныло сердце, рвалось к очаровательному существу с каштановыми кудряшками. Он успокаивал себя тем, что если бы даже он и не уехал, ему вряд ли спокойно позволили бы видеться с ней. Ведь он стал инициатором развода, чего Марина ему никогда не простит. Она, "великолепная, неподражаемая, божественная", оказалась оставлена им, ничтожным и неудачливым докторишкой! Даже банальная и пошлая измена, когда он застал её с любовником в супружеской кровати, заскочив во время дежурства домой за понадобившимся ему справочником, не могла быть, с её точки зрения, поводом для развода. Вот если бы она его оставила, тогда да. Это было бы справедливо и закономерно. Тогда можно было бы проявить великодушие и разрешить свидания с дочерью. Но он - её?! Он, не имеющий, что называется, ни кола ни двора! Это уж слишком.

Здесь, в Н-ске, ему предложили должность заведующего неврологическим отделением и предоставили жильё. На первых порах - у квартирной хозяйки. Но в течение пяти лет обещали отдельную квартиру. Ждать оставалось недолго…

Весь день Моника помогала родителям сажать картошку. Ныла спина, горели спалённые на солнце руки и плечи.

"Ну, вот! Опять буду звёздно-полосатой: там красно, здесь бело. Никогда, видно ровного загара, как на картинках, мне не видать, - размышляла Моника, натирая обожжённые места кефиром. - Выбраться бы на речку, позагорать в новом купальнике. Может, и сравняется".

Она подошла к окну, выходившему на улицу, и посмотрела на закатное солнце, раскрасившее облака невероятной красоты золотисто-розовыми сполохами.

"Красота-то какая! Пойти, что ли, погулять вечером, посидеть у костра с ребятами?" - подумала она, зная, что на полянке возле моста через речку Велешку собирается по вечерам городская молодёжь. Песни поют под гитару, кто-то даже танцевать пытается, а больше сидят в обнимку, целуются.

Моника бывала иногда там с подружкой Валей, черноглазой хохотушкой. Валин жених был уже год как в армии. Валентина гулять ходила, но Николаю своему оставалась верна. А на Монику все городские парни уже рукой махнули: говорить - говорит, улыбается, а дружить - ни в какую! Словно для принца себя бережёт.

Валька жила на соседней улице, приходу Моники обрадовалась. Быстро оделась, подкрасилась, и они пошли в сторону моста.

На улице им неожиданно встретился Борис Аркадьевич, шедший, видимо, из магазина - в пакете явственно виден был хлеб и пакет с молоком. Замедлив шаг, он поздоровался с девушками. Валька, обладавшая лёгким на общение нравом, тут же пригласила его пойти с ними к костру. Борис Аркадьевич посмотрел на неё удивлённо, потом перевёл взгляд на Монику, опустившую глаза, и неожиданно для самого себя спросил:

- А Вы, Моника, меня не приглашаете?
- Я? - удивилась Моника. - Куда?
- Как куда, - насмешливо сказал Борис Аркадьевич, - к костру, очевидно. Вы же туда направляетесь?
- Мы? Ну, да… - Моника не знала, что и думать. Даже в снах своих девичьих ей не пригрезился бы такой разговор с доктором. - Пойдёмте, если хотите…
- А Вы хотите?
- Что?
- Чтобы я пошёл? - доктор уже откровенно любовался вспыхнувшей, как закатное зарево, Моникой и её замешательством.
- Борис Аркадьевич! - вмешалась Валентина. - Ну что Вы девушку смущаете! Несите свой пакет домой и присоединяйтесь к нам. Мы Вас здесь подождём.

Борису Аркадьевичу, уже собиравшемуся обратить всё в шутку, вдруг нестерпимо захотелось пойти с ними. Посидеть у костра, послушать, как тихо плещется речка, поросшая густым ивняком, как стрекочут на поляне невидимые в темноте цикады. Да просто побыть там, среди молодых, чтобы стряхнуть с себя заскорузлую плесень обывательства.

"Весна, что ли?" - подумал он, а вслух сказал:

- Ну, что ж, подождите! Я скоро. - И он быстрыми шагами направился к своему дому.
- Ты с ума сошла! - Моника сердито смотрела на Валентину. - Зачем ты его позвала?!
- Зачем, зачем! А что он всё один да один! Хороший мужик, между прочим! Если бы не мой Николай, я бы тут пошуршала! - И она, толкнув Монику в бок, весело засмеялась. - Да не тушуйся ты, подруга! Ну, посидит с нами вечерок. Не съест, поди. За ним такого, говорят, не водится.
- А работать я с ним как потом буду? - уже не так сердито спросила Моника, признавая правоту подруги.
- Да как работала, так и будешь. Подумаешь, делов-то.

Через несколько минут к девушкам присоединился Борис Аркадьевич, и они, по-светски обсуждая тёплую весну, двинулись к мосту.

На поляне уже кучковалась молодёжь. Костёр едва разгорался: возле него колдовали ребята, подкладывая ещё не совсем просохшие после зимы ветки. Тихонько звучала гитара, слышался смех - рассказывали анекдоты.
Борис Аркадьевич и девушки сели недалеко от места, где традиционно располагался гитарист, изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами. Ощущалась неловкость. На них обратили внимание - Борис Аркадьевич ловил недоумённые и любопытные взгляды, испытывая желание уйти. Однако какое-то внутреннее упрямство, а может, и ещё что-то, не давали ему возможность сделать это.

Примерно через полчаса внимание присутствующих переключилось на подошедшего к костру известного в городе музыканта Костю, виртуозно владевшего гитарой. Начался настоящий концерт. Моника слушала, подперев щёку ладошкой, и мысленно была далеко - далеко: в краях невиданных и прекрасных, как сама музыка. Борис Аркадьевич тоже слушал музыканта с удовольствием, временами бросая на Монику короткие взгляды: выражение её лица было сосредоточенным и мечтательным одновременно, на нём отражалась вся гамма чувств, вызываемых музыкой.

"А она прехорошенькая!" - неожиданно подумал Борис Аркадьевич. Все эти годы он запрещал себе даже думать о женщинах. Но, видно, пришло время. А может, появилась женщина? Та самая, единственная?

- Моника, - обратился Борис Аркадьевич к девушке, когда музыкант сделал перерыв, - Вы часто здесь бываете?
- Нет, - откликнулась она низким, немного охрипшим, как от волнения, голосом. - Иногда с Валькой заходим.
- А где ещё бываете?
- Да так, в кино, в клубе… Я, вообще-то, больше читать люблю.
- Правда? Я тоже… А учиться дальше не хотите?
- Хотела бы, только вот родителям мою учёбу не потянуть. Да и оставить их одних не могу. Они у меня старенькие уже. Я ведь поздний ребёнок.
- Понятно… - Борис Аркадьевич с уважением посмотрел на Монику. - Может, пойдём, прогуляемся? - Слова вырвались помимо его воли. Он, пожалуй, был удивлён им не меньше самой девушки.
- Конечно, идите! - Встряла в разговор молчавшая до сих пор Валентина. Она подмигнула подруге и даже подтолкнула её, видя, что та колеблется. - Вечер-то дивный! Жаль попусту его терять!

Валя вскочила и двинулась в сторону сидевших на поваленном дереве девушек, как бы давая им возможность пойти вдвоём. Доктор тоже встал, вопросительно посмотрел на Монику и протянул ей руку. Она поднялась, преувеличенно тщательно отряхнула юбку, оглянулась на болтавшую с девчатами Валентину и, вздохнув, пошла по тропинке вдоль реки. Борис Аркадьевич двинулся за ней.

От реки веяло сыростью. Квакали лягушки, словно переговариваясь между собой. Где-то неподалёку пробовал голос соловей. Борис Аркадьевич и Моника шли молча, не решаясь прервать разговором разливавшуюся вокруг истому.

- Моника, - окликнул девушку Борис Аркадьевич, увидев на берегу перевёрнутую лодку, - может, присядем?
Моника пожала плечами и неуверенно опустилась на расстеленную доктором куртку. Он сел рядом.
- Моника, а что Вы обычно видите во сне? - Неожиданно спросил Борис Аркадьевич, вспомнив сегодняшний визит Нины Самохиной.
- Во сне? - удивилась Моника. - Да так, разное. Чаще всего путешествия, или что-нибудь цветное, яркое. А что, потом вспомнить не могу. А почему Вы спрашиваете?
- Вспомнил вдруг случай любопытный со снами.
- Я вот тут читала, что во сне мы видим то, чего нам в жизни не хватает. Что очень хочется, но не получается. Это правда?
- Отчасти. - Борис Аркадьевич не мог говорить с Моникой о Нине и её снах, хотя очень хотелось эту тему с кем-нибудь обсудить. - Но вот у меня как-то, ещё во время работы в Москве, был любопытный случай. Женщина и не мечтала ни о чём таком, а во сне с ней случались бурные любовные романы.
- И что? Ей это не нравилось?
- Ей это мешало в повседневной жизни. Отвлекало от семейных забот и обязанностей.
- И что Вы ей посоветовали?
- Да так, ничего особенного, - смутился Борис Аркадьевич, - успокаивающие средства на ночь.
_ Помогло?
- Честно говоря, не очень.
- А я бы, наверное, посоветовала ей съездить куда-нибудь в отпуск. К морю, например, или в санаторий. Может, ей надо было пережить такое приключение наяву, чтобы оно перестало быть навязчивым сном? Ой, простите! - Настал черёд Моники смутиться.
- Ничего, ничего, очень интересное предложение! Правда, очень интересное. А как же супружеский долг? Верность?
- Но ведь если такие видения возникают, значит, в семье не всё ладно, так?
- Возможно. Но люди привыкают друг к другу, сохраняют семьи. Вы же предлагаете всё разрушить… - Борис Аркадьевич не то чтобы не знал прописных истин, но хотел выяснить, что думает о них Моника.
- Нет, не разрушить. Просто, чтобы разобраться, что им действительно в отношениях дорого, надо, возможно, испытать свои чувства. Или посмотреть на них со стороны. Или чтобы на тебя посмотрели со стороны… Хотя, глупости, конечно, говорю. Вы же врач, Вы не можете такое советовать… С чувствами играть опасно… - Она вздохнула, подумав в этот момент о себе.
- Вам, Моника, надо бы учиться. Вы просто прирождённый психоаналитик. Не ожидал. - Борис Аркадьевич и в самом деле не ожидал, что молодая девушка может рассуждать о том, в чём ещё не может иметь опыта.
Неожиданно небо располовинила ветвистая молния. Следом за ней раздался оглушительный грохот.
- Гроза… - прошептала Моника, зябко передёрнул плечами.
- Да… Гроза… - Борис Аркадьевич осторожно положил руку на плечи девушки и притянул её к себе поближе. - Ты боишься грозы? - Глухо сказал он, когда Моника приникла к нему, доверчиво уткнувшись в его грудь.
- Боюсь…
- Не бойся… - Он губами дотронулся до её волос. Затем до пульсирующей жилки на виске. Их губы встретились, как две волны, поглотив друг друга.
Дождь уже барабанил по воде, листьям ивняка и днищу лодки, а они всё не могли оторваться друг от друга. И только промокнув до нитки, вскочили на ноги и пустились бежать, то и дело останавливаясь не передохнуть, нет - опять слиться в поцелуе. Наконец, добежав до моста, они укрылись под ним. Тело Моники пылало. Под облепившим грудь платье бесстыдно торчали набухшие соски. Он целовал их прямо сквозь ткань, а она плакала от счастья и блаженства. Капли дождя, скатываясь с мокрых волос, смывали следы её слёз. Он всё смывал, этот дождь: и неуверенность, и тревогу, и страх…

Борис Аркадьевич с трудом сохранял спокойствие, слушая очередного пациента: через несколько дней он станет мужем самой прекрасной женщины на свете! Он был счастлив. Все четыре месяца, прошедшие со дня той замечательной майской грозы. И будет счастлив ещё много-много лет. Здесь у него сомнений не было.

После ухода пациента в дверь заглянула вернувшаяся из санатория Нина Самохина - чудесным образом постройневшая и похорошевшая.
Смущаясь, она села на краешек стула, и, глядя в глаза доктору, тихо сказала:

- Спасибо Вам, Борис Аркадьевич. У меня теперь всё хорошо будет. И сны больше не мучают.
- Да не за что, Нина, - Борис Аркадьевич тоже смутился. - Я, в общем, здесь не причём.
- Да как же не причём, - горячо возразила Нина, - я, можно сказать, только теперь поняла, что я - женщина, да ещё довольно привлекательная. И Василий мой тоже это увидел. Я от него слов-то таких, про любовь, не знаю, слышала ли когда-нибудь. А теперь говорит, что я у него красавица. - Она поднялась и, уже в дверях, сказала:
- И у Вас всё будет хорошо. Вы от любви-то просто светитесь.
- Спасибо, Нина, - Борис Аркадьевич улыбнулся, не в силах скрывать свою радость. - Удачи Вам.
- и Вам, доктор.

Моника была необыкновенно хороша в белом атласном платье и кружевной фате. Она счастливо улыбалась и, лукаво склонив голову, тайком поглаживала свой едва наметившийся животик. Там уже жил своей собственной, но ещё неотделимой от неё жизнью маленький комочек - их собственная с Борисом победа.